Любая эпоха хочет быть выражена. Это во-первых. Усталость от постмодерна, плавно переходящая в раздражение — это во-вторых; никакие изыски не могут отменить потребности в книгах, отражающих реальную жизнь без особых сложностей. И без штампов масслита — это уже в-третьих. 

Такие книги в России новейшего времени уже есть (см. анонс). Сейчас можно сказать, что зачатки “новой русской” литературы характеризуются общностью не только материала, но и формальных признаков. Вот мы как раз об этом.

Все три книги можно связно пересказать; не хочется этим заниматься, главным образом, потому, что ощущения законченности сюжета не дает ни одна из них, несмотря на гибель персонажа в конце (везде). Тотальная война подразумевает обязательное появление за границами повествования преемника или более удачливого конкурента с тем же, скорее всего, концом карьеры: круговорот крови в природе. Другие придут, сменив уют. 

Переплюнуть выпуски новостей по количеству трупов уже невозможно. Смерть становится такой же приметой стиля, какой для соцреализма были колхозные будни. В каждом конкретном литературном случае она перестала быть событием. Возможно, этим объясняется интонационная доминанта всех книг: констатация. У Березина это выражено уже в заглавии, да и весь дальнейший текст усеян навязчивыми напоминаниями о статусе лирического героя. Желание действовать появляется в нем только с решением убить убийцу любимой женщины. Он не успеет: мистического авторитета Чашина, который на протяжении всего романа вершит его судьбу (хочет склонить к сотрудничеству — не пряником, так кнутом), взорвут до него. И хотя в двух других романах взрывы происходят “при читателе”, воспринимаются они в некоем режиме  отключенного звука. Дело здесь, скорее всего, в эффекте ожидания: не то чтобы каждого есть за что убить, а у каждого есть повод погибнуть. “По уму, наверное, надо было разостлать ветошь и осмотреть днище, но глуповато как-то это выглядело бы на стоянке у ЛИС`Са, да и ребята заждались”. (Э.Гер) Не хотевший выглядеть глупо будет выглядеть трупом. Кто ж тебе виноват, что ребята тебя уже не дождутся. 

Стоянка у ЛИС`Са, фильмы Тарантино, черные металлические двери белых пластмассовых офисов — реалии неисчислимы и узнаваемы, видимо, всеми, кто может эти книжки прочитать. Их обилие вводит автора (Э.Гера, например) в непреодолимое искушение: нанизать как можно больше подробностей, даже в ущерб сюжету; детали отчасти перетягивают на себя центр тяжести текста. Сладострастное описание карточной игры между нуворишем и вором в законе в “Даре слова” создает хорошее напряжение в тексте — но, к сожалению, никак не характеризует персонажей, не двигает сюжет и не решает проблем содержательного характера. 

Главной из которых, конечно, пытается стать человечность — а чего еще можно ждать от русского реализма? Лейтмотив — нечто вроде: “новые русские тоже люди”. Главные герои “Дара слова” — дочь разбогатевшей барыни в стиле 90-х и компаньон настоящего бизнесмена — просто умеют находить смысл жизни в душевных разговорах по телефону. Студент, герой “Самоучек”, в перерывах между приступами писания диплома пересказывает другу-крутому содержание произведений русской классики. И все эти люди, надо сказать, вполне симпатичны,  если не задумываться об источниках их богатства, вроде ненавязчивой торговли наркотиками.  Только “свидетель” Березина испытывает мощнейший диссонанс с “овальными” молодыми людьми в спортивной одежде; для преодоления его нужна всего-навсего упомянутая решимость убить. “Садясь в машину, я оглянулся и увидел свое отражение в витрине. На меня глядел невысокий овальный человек в спортивной куртке”. И это, пожалуй, единственный случай, когда в тексте появляется некое подобие катарсиса. Тут же, впрочем, компенсирующееся идеей справедливого возмездия. 
Литература советского времени, соцреализм или андерграунд, неважно, могла существовать потому, что было примерно понятно, что делать с окружающей жизнью. С жизнью новой никто еще, по гамбургскому счету, не разобрался. Просто ругать бандитов и иже с ними — пошловато; просто хвалить — вроде не за что. Приметы времени реальны, люди — натуральны, действия их чисто конкретны. Попытки литературы — робки.