Случайный наблюдатель мог сделать вывод о том, что при системе «коллективной собственности» на средства производства происходит размыв прав собственности до таких пределов, когда осуществление этих прав становится крайне затруднительным (см., например, [207, с. 50]). Это, безусловно, справедливо в отношении поздних этапов существования плановой экономики, когда ее механизмы стимулов были уже в значительной степени уничтожены (и это справедливо в отношении современной переходной экономики). Однако если взглянуть на ранние этапы плановой экономики, когда система работала в полную силу, то нам представится совсем иная картина. При коллективном владении того типа, который существовал, например, в Советском Союзе при правлении Сталина, права собственности порой разграничивались и осуществлялись еще строже, чем в экономиках, основанных на частной собственности. Так, например, существуют стенограммы судебных дел 1930-х годов, из которых видно, что крестьяне в колхозах и рабочие на заводах осуждались на долгие годы каторжных работ за горстку зерна, украденную с колхозного поля, или за то, что рабочий покинул на несколько минут свое место у станка. На самом деле «коллективная собственность» означала собственность государства, которая была очень хорошо очерчена и нисколько еще не «размыта», и любой, кто пытался получить свой кусочек этой собственности без должного одобрения, подвергался очень суровому наказанию³. Рассмотрим теперь более подробно, как на деле осуществлялись те права собственности.

Частное владение средствами производства теоретически хорошо описано и всегда может быть реализовано путем продажи объекта владения⁴. Деньги в хрестоматийном понятии меры стоимости представляют собой единственный социальный институт, который делает эти права собственности осязаемыми и осуществляемыми. В литературе отмечалось, что традиционные модели, использовавшиеся в экономической теории, исходили из предпосылки беззатратной защиты прав частной собственности и из успешного функционирования рынка, включающего общую надежность денежной единицы. Когда один из этих элементов дает сбои (необязательно в силу ухудшения закона и порядка, но, например, из-за чрезмерно высокой инфляции или чрезмерных усилий государства в проведении политики перераспределения доходов), экономическая эффективность уменьшается, и стабильность организации, основанной на частной инициативе, оказывается под угрозой.

Защита и осуществление прав собственности в системе, основанной на частной инициативе, как правило, является делом «третьей стороны», т.е. государства, которое при необходимости использует принуждение для обеспечения выполнения преобладающих институциональных правил игры. В то же время ряд экономистов указывает на то, что субъекты экономической деятельности, в преобладающем большинстве, придерживаются конституционного порядка не из-за страха санкций⁵. Кеннет Эрроу формулирует эту мысль следующим образом: «В конечном итоге... власть жизнеспособна до тех пор, пока на ней сходятся различные ожидания. Отдельный человек подчиняется власти, так как он ожидает, что и другие будут ей подчиняться» [176, с. 72]. Иными словами, стратегия подчинения закону становится эволюционно стабильной стратегией (ЭСС) в условиях данной среды для данного населения. Это становится особенно очевидным на примере создания института неразменных денег, которые служат не только средством обмена товарами между потребителями, но и мерилом притязаний на общественное достояние.

В принципе систему осуществления прав собственности и притязаний на общественное достояние при коллективном владении собственностью можно было бы рассматривать отталкиваясь от тех же посылок, что и в случае частной собственности. Вместе с тем между этими двумя случаями имеются существенные различия. Одним из таких различий, которое будет немаловажно в нашем последующем обсуждении, является то, что система коллективной собственности должна рассчитывать на применение репрессивных санкций в гораздо большей степени, нежели конституционный порядок, основанный на частной собственности. Конечно, деятельность, направленная на перераспределение доходов (например, группами, стремящимися к извлечению рентных доходов, или бандитами) потенциально может быть такой же прибыльной (или даже более прибыльной) при системе, основанной на частной собственности, как и приватизация коллективной собственности в социалистическом государстве. Не следует, однако, забывать, что в этих двух случаях совершенно иной будет предполагаемая степень сопротивления, оказанная любой из таких групп, стремящихся к перераспределению доходов. В системе, основанной на частной собственности, перераспределение, проистекающее из лоббистской деятельности одной группы влияния, встретит эффективное сопротивление со стороны других групп влияния, которые почувствуют угрозу их правам собственности. До тех пор пока одна из групп не станет более эффективной в оказании влияния, чем ее оппоненты, можно ожидать сохранения некоторого статус-кво [185, с. 382]. Кроме этого, еще большее значение имеют высокие издержки, связанные с отказом от преумножения богатства путем производства и с переходом к деятельности по перераспределению доходов общества (поскольку перераспределительная деятельность отвлекает ресурсы, которые в противном случае можно было бы вложить в производство и преумножение богатства). Эти высокие потенциальные издержки уменьшат стимулы, побуждающие заняться непроизводительной конфликтной деятельностью, даже в тех случаях, когда санкции, применяемые третьей стороной, незначительны⁶.

При социализме мог быть только один субъект экономической деятельности, которому угрожала деятельность коалиции, намеренной приватизировать часть средств производства, – сама сторона, осуществляющая исполнение прав собственности, то есть государство. Очевидно, что в этом случае мотивация к использованию суровых санкций более сильна. С другой стороны, поскольку преобладающее число субъектов экономической деятельности остается равнодушным к исходу борьбы между государством и конкретной группой влияния, систему окажется гораздо сложнее сохранить без применения жестких судебных мер⁷.

Однако и в условиях коллективной собственности, осуществляемой тоталитарным государством, общее правило, изложенное выше, оставалось справедливым. Стабильность институциональной системе дает не столько угроза санкций, сколько негласно подразумеваемые отношения обмена. Механизм такого обмена создает тоталитарная партия: «Когда система функционирует эффективно... партия обеспечивает поддержание «негласного контракта» в вознаграждении за преданный труд, чтобы руководителям в правительстве, министерствах или в партийной иерархии не приходилось отступать от негласных обещаний, данных подчиненным. Таким образом, Коммунистическая партия занимает место осуществления прав собственности для решения проблемы взаимного доверия при обмене в отсутствие прав собственности, основанных на законе» [270, с. 866]. Это приводит нас к еще одному крайне важному различию между частными правами собственности и правами собственности в тоталитарном государстве.

Институт тоталитарной партии в условиях плановой экономики и в самом деле можно считать в каком-то смысле эквивалентом института денег в рыночной экономике. Если мы будем использовать широко распространенное определение прав собственности как прав на остаточный контроль, мы можем сказать, что право собственности, которое разрешается осуществлять отдельному члену общества по отношению к коллективизированным средствам производства, полностью определяется его или ее положением в иерархии Коммунистической партии. Однако здесь имеется и определенная трудность, связанная с тем, что эти остаточные права контроля полностью отделены от формального владения ими и, таким образом, могут быть легко отчуждены. Одним из ключевых вопросов развития тоталитарной экономики была непрекращающаяся борьба между конечными владельцами (представителями высшей государственной власти) и членами номенклатурного класса профессиональных менеджеров, стремившихся к упрочению своего фактического владения собственностью. Когда развалился Советский Союз, эту битву в конечном итоге выиграла номенклатура, и эту победу я описал в ранней статье как экономическую суть революции 1991 года в России [276].

В то же время, при «эффективной» (в том смысле, как описано выше) тоталитарной экономике, каковой она была в бывшем Советском Союзе при правлении Сталина, положение номенклатурных управленцев было гораздо менее прочным, чем даже положение наемных менеджеров в капиталистической фирме (как будет показано в дальнейшей модели, эта непрочность положения была необходимым условием для «эффективного» функционирования плановой экономики, то есть ее функционирования в соответствии с руководящими указаниями планирующих органов). Несмотря на последующую либерализацию, значительно укрепившую положение номенклатурных управленцев и упрочившую их фактическое владение правами собственности, общее отношение ко всем субъектам экономики, включая номенклатурных работников как к «лицам наемного труда», сохранялось вплоть до падения коммунизма. Тем самым все приобретенные остаточные права контроля оставались, по сути, временными. Важно отметить в этой связи, что временный характер остаточных прав контроля оказался воспроизведен и в нынешней ситуации перехода к рыночной экономике. Сегодняшние фактические владельцы-инсайдеры бывших государственных предприятий хотя и имеют крайне высокий уровень остаточных прав контроля, но не имеют постоянных прав на владение имуществом, находящимся в их управлении. Одно только это обстоятельство уже объясняет большую часть неэффективностей, присущих настоящему этапу перехода России к рыночной экономике.

Номенклатурная система отличалась от системы оплачиваемых менеджеров в рыночной экономике еще одним важным обстоятельством. В рыночной экономике, во всяком случае теоретически, совершенные рынки капитала заставляют менеджеров действовать в лучших интересах акционеров, а совершенные рынки рабочей силы гарантируют эффективным менеджерам конкурентное вознаграждение от владельцев предприятий. Таким образом, с помощью обезличенного рыночного механизма решается, или во всяком случае значительно смягчается, потенциальный конфликт интересов.

В номенклатурной системе не существует подобного обезличенного механизма решения конфликта интересов между владельцами и менеджерами предприятий. На раннем этапе этот конфликт решался просто за счет подавляющей власти диктатора, который не терпел ни малейшего неповиновения. Однако в длительной перспективе этот механизм не может выжить из-за нарастающих сложностей с информационными потоками и усложняющегося процесса планирования по мере развития экономики. На более поздних этапах существования номенклатурная система нашла способ решения конфликта интересов между владельцами и менеджерами за счет своеобразных переговоров между планирующими органами и менеджерами государственных предприятий. В процессе этих переговоров, проводившихся уже после определения плановых показателей, широкое распространение получили так называемые «корректировки» планов для отдельных предприятий. Отсюда следовало, что оценка «эффективности» менеджера и получаемое им или ею вознаграждение стали зависеть не от подлинной «эффективности» (в смысле выполнения плана), но от степени «специальных отношений», которые менеджер мог установить с вышестоящим руководством. Отношения владелец-менеджер оказались разбиты на относительно независимые замкнутые группы, где не существовало общей меры для оценки деятельности. Это привело не только к естественному ухудшению общего состояния дел в экономике, но и, что еще важнее с точки изучения переходных процессов, к уникальным в каждом отдельном случае отношениям между менеджером и государством, которые сохранились после падения коммунизма и представляют сегодня один из важнейших факторов, стоящих за фрагментацией экономики и за укоренением старого и неэффективного руководства на многих предприятиях, якобы начавших работать согласно новым рыночным стимулам.

Непостоянная природа остаточных прав контроля, осуществлявшихся отдельными представителями номенклатуры, привела к тому, что государство (то есть высшее руководство Коммунистической партии) в течение долгого времени оставалось единственным законным владельцем всех производительных ресурсов в стране. Члены этой замкнутой корпоративной группы были настолько уверены в силе своих прав на собственность, что даже не позаботились накопить частное богатство. После распада Советского Союза многие хотели найти «спрятанное золото Коммунистической партии». Никто этого золота так и не нашел, и, возможно, оно никогда не существовало, так как руководство Коммунистической партии не делало различия между своим карманом и карманом государственным. В этом отношении коммунистические владельцы были явно тоталитарными представителями, а не простыми рантье (см. [271], где объясняется это различие).

Доводы, приведенные выше, свидетельствуют о том, что следует соблюдать осторожность, проводя параллели между положением личности в иерархии при тоталитарной экономике и размером денежных требований, предъявляемых личностью в экономике, основанной на частной собственности. Тем не менее, при условии, что мы не будем забывать о преходящей природе прав осуществления остаточного контроля, предоставлявшихся в силу того или иного положения в коммунистической иерархии, в каждом случае, когда непостоянность таких прав приводит к существенным аналитическим различиям, мы все же можем в определенной степени сказать, что степень, в которой отдельное лицо могло осуществлять влияние на назначение номенклатурных работников в старой иерархической системе прав собственности, играла в значительной мере ту же роль, которую играет относительный размер банковского счета при частной собственности. Права на владение собственностью, измеряемые в денежных единицах в рыночной экономике, измеряются, пусть и несовершенным образом, положением в партийной номенклатуре в экономике плановой.

Хорошо известно, каким обширным был список номенклатурных работников (которые получали все больше остаточных прав контроля к закату плановой экономики). Во-первых, существовала номенклатура Секретариата ЦК КПСС, включавшая все должности на уровне союзных министров, начальников ключевых отделов в соответствующих союзных министерствах, управленческие должности на важнейших предприятиях (директоры предприятий и их первые заместители), управленческие должности на важнейших направлениях (научно-исследовательские институты, все должности главных редакторов и другие важные должности в общесоюзных газетах и журналах). На других уровнях номенклатуры тоже были свои, еще более обширные списки номенклатуры (для справки см. [192, 220]). Каждая номенклатурная должность давала ее владельцу право на определенный объем материальных ценностей и на определенное право распоряжаться средствами производства⁸. Когда институт иерархии Коммунистической партии стал давать сбои, появилась такая же проблема, которая появляется в странах с рыночной экономики при несрабатывании денежных систем, и равным образом эта проблема имела дестабилизирующий эффект.

Как уже упоминалось, ни институциональная система, основанная на частной собственности, ни система, основанная на коллективном владении собственностью, не существовали в своем чистом теоретическом виде. Осуществление частных прав собственности ограничено контрактом и законом, включающим общее право, воплощающее социальные нормы. Оно также ограничено политикой перераспределения доходов, проводимой государством. Осуществление коллективных прав собственности отдельными лицами, занимавшими положение в иерархии Коммунистической партии, было также ограничено, и не только потому, что права собственности носили временный характер. Например, считалось просто невозможным закрыть государственное предприятие и уволить всех рабочих, и ни один член иерархии Коммунистической партии никогда бы не посмел принять такое решение. На самом деле тоталитарное государство (и менеджер государственного предприятия, выступавший агентом государства) сталкивались с почти непреодолимыми препятствиями, когда оказывалось необходимым уволить даже одного единственного пьяницу. Это звучит воистину невероятно для страны, где в то же время (во всяком случае, в сталинские времена) любого человека можно было отправить в лагерь по любому самому ничтожному поводу! Природу дилеммы, стоявшей перед номенклатурой нижнего и среднего звена, можно понять, если отметить, что было невозможно заранее угадать, кто окажется сосланным в лагерь – ленивый пьяница-рабочий или чиновник за «отрыв от рабочего класса». Именно такие социальные нормы, в частности, ограничивали осуществление остаточных прав контроля классом номенклатурных владельцев собственности.

Однако происходили и более серьезные срывы в осуществлении прав собственности, основанных на номенклатурной системе, к которым мы хотим сейчас обратиться. Точно так же, как рыночная экономика не может не принимать во внимание наличие слабых и бедных и не может не принимать решительных шагов в направлении смешанной экономики, плановая экономика тоже не могла полностью отрицать необходимости индивидуальных стимулов. Таким образом, после непродолжительного эксперимента с «военным коммунизмом», в 1921 году Ленин объявил новую экономическую политику (НЭП), которая привела к появлению небольших зон, где действовал частный контроль над средствами производства. Впоследствии этой политике дали обратный ход, и спустя несколько лет полностью уничтожили частный сектор в промышленном производстве и торговле, а частный сектор в сельском хозяйстве уничтожили в начале тридцатых годов. И все же остался один сектор, где даже коммунисты продолжали использовать деньги – сектор частного потребления.

Несмотря на всю ограниченность использования, денежная единица, таким образом, вступила в соревнование с положением отдельной личности в официальной иерархии в качестве законного средства предъявления прав на владение собственностью. Отношение между этими двумя различными шкалами оценки места личности в иерархии было сложным, но, возможно, не сложнее, чем похожее отношение между денежным богатством и политической властью в рыночной экономике. В обеих системах политическое влияние использовалось для увеличения денежного богатства, равно как в обеих системах денежное богатство использовалось для увеличения политического влияния. Вместе с тем следует отметить, что при рыночной экономике и частной собственности деньги (будь они получены за счет использования политического влияния или другим образом) служат окончательным мерилом силы притязаний на права владения средствами производства. При плановой экономике и тоталитарном государстве эту функцию, как мы видели, выполняет положение человека в иерархии (будь оно получено за счет использования денег или другим образом). Большое количество собранных денег само по себе не давало их владельцу почти никаких дополнительных прав на реальное имущество и даже могло стать причиной неприятностей, если не было поддержано нужными связями в иерархии⁹. Разница в природе окончательных прав на собственность имеет решающее значение. Целью тех, кто хотел увеличить свою долю притязаний на общественную собственность, было подняться выше по иерархической лестнице или завести тесное сотрудничество с кем-то, занимавшим на этой лестнице достаточно высокое положение. Так как деньги были необходимы для увеличения личного потребления, между коммунистическими боссами и теми субъектами экономики, которые смогли скопить большие денежные средства, развился естественный симбиоз. Связи были единственным важным достоянием, которое требовалось субъектам экономики как для обеспечения собственного потребления, так и для продвижения по карьерной лестнице, и эти связи часто «смазывались» как открытым подкупом, так и иными формами перевода денежных средств. Но до тех пор пока фундамент прав на собственность оставался отличным от экономики, основанной на частной собственности, не могло быть и речи о «конвергенции» двух систем. Возрастание роли политического влияния и перераспределения доходов в рыночной экономике и возрастание роли денег в плановой экономике не должны приводить нас к заблуждению относительно той фундаментальной разницы, при которой в конечном итоге расчет притязаний на собственность в этих двух системах производится в совершенно различных единицах измерения. Политическое влияние и перераспределение доходов в рыночной экономике остаются средствами, используемыми для достижения конечной цели (богатства, выраженного в денежной форме), в то время как в условиях плановой экономики деньги остаются средством для достижения конечной цели (богатство, выраженное в форме положения в иерархии) до самого ее окончательного распада.

Когда рыночная экономика позволяет коллективистским элементам (например, доле перераспределяемых средств в национальном доходе) разрастаться до слишком больших размеров, это приводит к размыванию стимулов и начинает угрожать эффективности институциональной системы, основанной на частной собственности. Теоретически мы можем представить, что если такая тенденция зайдет слишком далеко, то положение в государственной и/или политической иерархии может оказаться более надежным путем приобретения прав собственности (или по крайней мере временного остаточного контроля), нежели наличие больших сумм денег (для ознакомления с одной из последних моделей такого типа см. [210]). До настоящего времени, правда, еще ни одна институциональная система, основанная на рыночной экономике, не рухнула под гнетом такой несовместимости стимулов. Учитывая, что нашей целью в этой работе не является анализ институциональной стабильности системы, основанной на частной собственности, ограничимся лишь замечанием о том, что демократические выборы представляют собой своего рода самонастраивающийся механизм, не допускающий слишком большой потери эффективности¹⁰.

В условиях коллективистского государства и плановой экономики свободные демократические выборы невозможны. Хотя для современного читателя подобный вывод может показаться очевидным, на самом деле он таковым не является и требует доказательства¹¹. Слегка отклоняясь от основной темы настоящей главы, мы представим здесь утверждение, устанавливающее несовместимость тоталитарного экономического порядка и политической демократии. Это утверждение будет играть важную роль в нашем дальнейшем обсуждении реальности и перспектив существующего сегодня положения с переходом к рыночной экономике. В доказательстве нашего утверждения используется ряд аргументов, основанных на вопросах стимулов в соответствии с общим духом нашего анализа.

Утверждение 1. Иерархическая собственность несовместима по
стимулам со свободными демократическими выборами.

Доказательство. Коллективная собственность принадлежит иерархии (Коммунистической партии или ее эквиваленту), и каждый член иерархии поступает в соответствии с негласным договором со своим начальником, вознаграждающим проявленную преданность. Если будут дозволены свободные демократические выборы (пусть даже ограниченные только самим кругом членов иерархии), возникает риск того, что иерархический порядок может быть в любое мгновение перетасован. Тогда верховные иерархи не смогли бы выполнить обещания, данные подчиненным за верную службу. Иными словами, существующий негласный договор об обмене может быть аннулирован в любое время, что уничтожит стимулы для его выполнения. Нечто подобное могло бы возникнуть в рыночной экономике в отношении стимулов к приобретению больших долей акций, если бы было принято решение, что голосование на общих собраниях акционеров будет проводиться по демократическому принципу: один человек – один голос. Но в рыночной экономике права собственности акционеров в общем-то не зависят от политической системы, в то время как при плановой экономике политическая система прямо определяет права собственности¹², что делает задачу демократических изменений в государстве испытанием, которого оно не может вынести. Что и требовалось доказать¹³.

Довод, основанный на проблеме стимулов, показывает, что коллективистская (корпоротивная) экономика требует стабильного иерархического тоталитарного (авторитарного) порядка и строгих мер наказания для тех, кто осмеливается бросить ей вызов. А если учесть еще и тот факт, что иерархи, осуществляющие права собственности, вдобавок владеют всеми основными фондами, от которых зависит существование людей, участие в продемократическом движении становится весьма дорогостоящим делом, которое может позволить себе лишь небольшое количество исключительно смелых людей («диссидентов»). Выборы, даже если они проводятся, служат только для прикрытия, и экономика становится неотъемлема от тоталитарного (авторитарного) социального порядка.

Однако в отсутствие самонастраивающегося механизма, который создают демократия и свободные выборы, плановая система не может реагировать с необходимой гибкостью на потерю эффективности, вызванную, в том числе, вторжением денег в ее систему стимулов. Использование здравого смысла в процессе настройки институтов системы исключается или, во всяком случае, серьезно затрудняется. То, что мы наблюдаем в таком случае, является великолепным образцом так называемых «антагонистических противоречий», являющихся одной из любимых марксистских тем для обсуждения, и это противоречие не может быть устранено без самоуничтожения системы. Институциональная регулировка может быть проведена только с помощью демократического самонастраивающегося механизма, но введение такого механизма уничтожило бы всю систему коллективной (корпоротивной) собственности, почему иерархия и оказывает ему такое яростное сопротивление. Таким образом, деньги проникают в социалистическую систему и подрывают ее изнутри, не встречая эффективного политического противостояния. Как только такой процесс достигает определенных масштабов, сама система обречена¹⁴. Приведем ряд стилизованных фактов из опыта плановой экономики и тоталитарного государства в бывшем Советском Союзе для того, чтобы проиллюстрировать теоретические умозаключения.