Если
бы я мог придать человеческое лицо тому, что называлось
гласностью, это было бы, вне всякого сомнения, лицо Юрия
Щекочихина. Его жизнь и работа лучше всего отражают тот
исключительный и волнующий период новейшей русской истории.
Окончание гласности — и внезапная смерть Юрия — наполнили
меня чувством глубокой утраты. Вместе с ним нахлынули
воспоминания об ушедшем времени, на которое пришлась и
лучшая пора моей двадцатилетней журналистской карьеры.
Впервые я встретился с Юрием вскоре после того, как начал
работать шефом московского бюро журнала «Тайм», летом
1988 года. Готовя текст об организованной преступности
в Советском Союзе, я наткнулся на статью в «Литературной
газете». Статья называлась «Лев прыгнул», написал ее журналист
по фамилии Щекочихин, и она произвела в Москве большой
шум.
Я связался с Юрием, и он согласился на интервью. Я был
очень доволен нашей беседой, тщательно проверил все факты
и отредактировал. Затем, к своему ужасу, увидел то, что
вышло в журнале. Прекрасная цитата из Юрия в заключительном
абзаце была приписана Михаилу Горбачеву затуманенными
глазами ночного нью-йоркского дежурного, который сократил
верстку. Я немедленно позвонил Юрию — объясниться, сказать,
что это, наверное, самая грубая моя ошибка. В своей обычной
манере Юрий начал хихикать, и мы вскоре подружились.
Юрий стал моим главным гидом и спутником сквозь все загадки,
абсурды, двусмысленности и прочие обстоятельства эпохи
перестройки. Он бесконечно наслаждался новыми свободами
для журналистов, он знакомил меня с людьми, местами, долгое
время бывшими абсолютно недоступными западным гражданам,
работавшим в СССР.
Самое памятное наше журналистское «совместное предприятие»
привело нас на Юрину родину, в Тамбовскую область, зимой
1989 года. Мы решили написать параллельно мои и его впечатления
об изменениях в провинции — для специального номера «Тайм»,
посвященного СССР периода Горбачева. Это был, насколько
мне известно, единственный опыт подобного рода кросскультурного
репортажа. Я не мог не улыбнуться тому, что местные власти
значительно больше опасались репортера Щекочихина из «ЛГ»,
чем американского журналиста: такова была репутация Юрия!
Юрий был не только великолепным журналистом — он обладал
величайшим обаянием и чувством юмора. И редким даром собирать
людей вокруг кухонного стола.
Особенно запомнился один вечер (плавно перетекший в раннее
утро) летом 1989-го, когда компания, поддержанная одним-двумя
литрами водки, решила выразить свое отношение к атакам
ЦК КПСС против реформ в прибалтийских республиках — послать
телеграмму протеста генсеку Горбачеву.
Этот смелый шаг, который я назвал «Бандой четырех», немедленно
вызвал уничтожающую критику в партийной газете «Правда».
В то время, в начале гласности, это было не смешно, но
Юрий сумел выжать даже последнюю каплю черного юмора из
этой ситуации, подшучивая надо мной: называл меня «пятым
человеком», агентом западного империализма, который подстрекал
его и его товарищей на акт гражданского неповиновения.
Мои отношения с Юрием стали прохладнее, когда он решил
уйти в политику и баллотироваться в депутаты. Американским
журналистам вроде меня это доставляло определенный дискомфорт,
наводило на мысли о возможном «конфликте интересов», особенно
после того как я услышал, что Юрий, репортер, стал членом
парламентского Комитета по безопасности!
Кто победил в нем: член парламента, облеченный властью
и полномочиями, или журналист, которого ноги кормят? Мне
было не до сомнений. Я должен был знать, что Юрий всегда
служил только одному господину: правде, и ничему, кроме
правды.
«Нормальный» — это определение меньше всего для него
подходило. Было в нем что-то, указывающее на иное время,
место или иные понятия чести.
Теперь, когда благодаря кинематографической версии «Властелина
колец» Толкиена создалась новая мифология нашего постиндустриального
времени, я бы попытался назвать Юрия русским Бильбо Беггинсом
— с его любовью к приключениям, мужественными поступками
и верностью написанию хроник.
Увы, герои таких агиографических историй обычно заканчивают
мученически.
Так и произошло с Юрием.
