«Новая газета», №22 (д), 8 июня 2000 г.

       

  
       ... Наездником
       Ну что? Поехали на почтовых?.. Медленно, неторопливо, вглядываясь в лениво пробегающее пространство, равнодушно отворачиваясь от проносящихся мимо залихватских курьерских...
       Господи, почему вдруг взялось у меня это словечко — «почтовые»? Откуда, естественно, понятно — из книжек, откуда же еще. (Сейчас если что и осталось от почтовых, так это — вагоны с письмами, идущие по стране с лошадиной скоростью.)
       Но почему на «почтовых»-то хочется?
       К самим лошадям, допустим, у меня отношение любовное. Но издалека. Первая — и единственная — попытка проскакать на лихом скакуне кончилась для меня позорищем. Хотя это даже был и не скакун, а скакунья. И даже не скакунья, а тихая интеллигентная лошадка. Даже помню ее спокойное и человеческое имя — Философия.
       Мне было лет двадцать. То есть был еще совсем молодым. Работал в «Комсомолке», выпускал «Алый парус». Еще шалел от того, что фамилия стоит в конце заметки. Ночевал в семи московских квартирах: в одной — джинсы, в другой — пишущая машинка, в третьей — девушка, в четвертой — начало повести, которая, как тогда казалось, должна была перевернуть историю отечественной словесности. Славная была жизнь, но повесть, как сейчас понимаю, просто чудовищная.
       Я должен был лететь в Ригу, в командировку. А накануне попал в приключение, поэтому лицо мое не очень-то соответствовало расхожим представлениям о человеке из центрального органа ВЛКСМ. В виде раненого бойца приехал на Юго-Запад, к своим друзьям Леше и Тане Ивкиным (тоже из «Комсомолки»), у которых подолгу жил. Однажды не только ввалился с девушкой, но даже — с той же девушкой поругавшись — ушел, оставив девушку на попечение друзей на целых полгода. Просто кошмар, если вспомнить!
       Да, Таня долго колдовала над моим лицом, изведя на него половину запаса косметики, и я очень надеялся, что лицо стало как новое. Но, заехав в редакцию по пути в аэропорт, по взглядам коллег понял: есть предел даже для самой совершенной косметики. Из-под пудры и разных Таниных кремов предательски пробивались следы вчерашней драки.
       — Да... — критически осмотрел меня наш фотокор Тимофей Баженов. — С таким лицом — и куда? Почти на Запад? В Ригу? Да там же от тебя даже собаки будут шарахаться! — и царственным жестом протянул мне какие-то совершенно замечательные, абсолютно не советские, просто потрясающие черные очки.
       — Только, если можно, верни их на место, когда приедешь, — деликатно попросил Тимофей.
       — Через два дня они будут у тебя! Клянусь! — ответил я, не предполагая тогда, что даже самые искренние клятвы ничего не стоят перед обстоятельствами, которые могут на тебя обрушиться. А в моем случае обстоятельство опрокинуло меня в абсолютно прямом смысле.
       В замечательных черных очках, в таком вот джеймсбондовском виде я и прилетел в Ригу.
       Быстро разделавшись с редакционным заданием, я помчался на встречу с Лаником Полоцком, корреспондентом «Советской молодежи», — личностью, надо сказать, в Риге легендарной.
       Ланик производил обманчивое впечатление маленького лысого заикающегося еврея. И хотя он на самом деле был маленьким, лысым, заикающимся и евреем — горе было тому, кто принимал всерьез эту его обманчивую оболочку.
       Не было авантюры, в которую он бы ни пускался! Он автостопом, без копейки денег (это было условие спора его с приятелем) добрался от Риги до Владивостока, он первым поднялся на дельтаплане над Рижским заливом, он плавал с аквалангом и, наконец, он был чемпионом не то Риги, не то всей Латвии по боксу.
       Я познакомился с ним, когда семнадцатилетним пацаном пришел работать в «Московский комсомолец». По-моему, он был другом поэта Вадима Черняка. Я увидел Ланика и — влюбился в него: в человека с такими достоинствами, да еще пишущего, да еще все время попадающего в какие-то истории с КГБ, нельзя было не влюбиться. А так как я в Риге и раньше бывал чуть ли не еженедельно по сугубо личным причинам, то стали мы с ним видеться довольно часто.
       Вот и в этот приезд, сделав все свои дела, я поспешил к Ланику.
       — Пр-ривет. Со мной, быстро! П-потрясающие мужики. С-скаковые лошади, — торопливо говорил Ланик, заталкивая меня в «Жигули». И когда мы уже отъехали от его дома: — Ты-то хоть кого-нибудь задел?
       — Все равно обидно, — понуро буркнул я.
       Лошади, скачки с препятствиями, всякие конные выкрутасы были, как я понял, его новым увлечением.
       — Ты д-должен неп-пременно попробовать. Неп-пременно! — решительно сказал Ланик, когда мы добрались до конно-спортивной базы километрах в тридцати от Риги.
       — Да я как-то никогда... — попытался отказаться я, но Ланик уже выводил из стойла лошадь.
       — Н-не бойся. Я выбрал с-самую спокойную. Ее зовут Философия.
       Вид лошади, ее печальные и задумчивые глаза меня немного успокоили, и я без особой боязни взобрался в седло. Классный, наверное, у меня был вид: в костюме, галстуке, замечательных, заграничного производства черных очках Тимофея. Черт знает что, одним словом, но в седле.
       Помню, как вдруг меня обожгло чье-то горячее дыхание, и, обернувшись, я с ужасом обнаружил за своей спиной морду коня, который косил на меня хулиганским глазом и, видимо, собирался совершить с моей Философией что-то понятное ей и ему.
       — Ланик! Убери своего сексуального маньяка! — закричал я.
       Конь Ланика с видимой неохотой подался назад под дружный хохот окружающих, и мы потихоньку поехали.
       Вернее, потихоньку — я, так как Ланик и его несколько товарищей уже оторвались от непутевого буденновца в галстуке и черных очках.
       Помню какой-то луг, перелесок слева, густой лес впереди... Мы с Философией мирно скакали (нет, «скакали» громко сказано, мы — передвигались), как вдруг наткнулись на непредвиденное: мостик через ручей. Философия задумчиво остановилась. «Ну, ну... Чего же ты... Не бойся! Переходи!» — шептал я, прижавшись к ее горячему уху. Но она стояла, как памятник. Тогда я сделал, видимо, что-то не то. Или что-то не так: я с силой дернул за поводья...
       Ланик потом рассказывал, что падал я по-каскадерски: через лошадиную голову с переворотом. Может быть. Не помню. Помню только себя лежащим в луже, а рядышком, тоже в луже — очки с треснутыми стеклами и оторванной дужкой. «Что же я скажу Тимофею? Где я сумею достать такие необыкновенные очки!» (Похожая история случилась у меня ночью в Нью-Йорке — спустя, естественно, много-много лет. Мы врезались на полном ходу в тяжелый «мерс», и я, пробив лобовое стекло, оказался головой на капоте машины. Первая мысль: только купил пиджак за сто долларов! Он же будет весь в крови!)
       ...Последний раз я видел Ланика несколько лет назад в Чикаго. Неожиданно узнал, что он где-то в пригороде работает в какой-то русскоязычной газете. С трудом отыскал телефон редакции, потом с трудом — его самого. Полночи мы сидели и пили водку. Ланику было неуютно в Америке. Я не понимал, зачем он уехал из уже свободной Латвии. Он, по-моему, тоже: мы нужны только там, где мы нужны (совсем недавно узнал: не выдержал, вернулся в Ригу).
       — Помнишь лошадь Философию? — спросил я его.
       — Философию? Н-нет...
       — Ну как я тогда свалился.
       — Н-нет. Не помню... — развел он руками, будто извиняясь, что в душе у каждого человека остается только то, что память оставляет тебе в наследство для будущей жизни. — Так много лет прошло...
       Стоп, стоп...
       Да, поехали, поехали на почтовых, медленно, никуда не торопясь, останавливаясь там, где вдруг что-то заставляет тебя остановиться.
       Нет, я не собираюсь писать собственную биографию: родился, рос, работал. Все родились, росли и работали. Просто я давно хотел написать то, о чем часто рассказываю, еще чаще вспоминаю, оставаясь один на один с самим собой.
       Просто будем тихонечко ехать: дальше, далеко, туда, за горизонт, откуда ты уже не будешь виден и не различатся события, которыми была наполнена твоя жизнь или которым по нечаянности судьбы ты становился свидетелем.
       Кто хочет поехать со мной — поехали.
       
       ... В оперетте
       В принципе они все были похожи друг на друга, как птенцы одного гнезда. Что-то неуловимо общее было у тех, с кем на протяжении жизни мне приходилось встречаться, — у всех секретарей, замов, помов, владельцев огромных кабинетов в центре Москвы — с теми, кто сидел в кабинетах меньших размеров в далеких провинциальных городках. Иногда сходство это было нарочито. Помню, как, приехав (еще работая в «Комсомолке») в маленький городок на краю Ивановской области и зайдя по делам к первому лицу, я обратил внимание на пачку сигарет «Новость» в твердой — номенклатурной — упаковке, демонстративно лежавшую посреди стола. И первое лицо, заметив, что мой взгляд скользнул по пачке сигарет, сказало, не скрывая самодовольства: «Надеюсь, знаешь, кто курит такие же?..» Я знал, знал, конечно: Брежнев (пока врачи не запретили ему курить).
       И подумал тогда: сколько же надо было сноровки и предприимчивости местному начальнику торговли, чтобы сюда, в этот грязный городок, где в магазинах была одна килька, а асфальт кончался ровно в ста метрах от памятника Ленину, умудриться доставлять сигареты, как говорили, изготовлявшиеся по спецзаказу для первого из первых?
       Но, кроме подобных, уж слишком бросающихся в глаза символов единения малых с большими, замов с завами, помощников начальников с самими начальниками, в них было что-то еще неуловимо общее. Даже не то, как они одевались, а как они смотрели на тебя, непосвященного, как говорили с тобой, как одинаково не блестели их глаза, как одинаково умели намекать на кого-то, на что-то, тебе неведомое, как одинаково многозначительно молчали.
       ...Помню, однажды мой одесский приятель Валера Хаит позвал меня на свою пьесу, вернее, оперетту, которую привез в Москву Свердловский Театр музыкальной комедии. Тогда я первый раз (и, кажется, в последний) был на оперетте и в первый раз видел хоть бывшего, но члена Политбюро.
       Сначала я подумал, что это какой-то актер, — настолько привычным было его лицо. Потом понял: да нет, это же Кириленко, совсем незадолго до того слетевший глубоко вниз, то есть на пенсию «по состоянию здоровья». Он сидел в первых рядах, и, признаюсь, я из профессионального любопытства смотрел больше на него, чем на сцену.
       «Тяжело ему, наверное... — думал я. — Вот так, как все, в зале...»
       Друзья из театров много рассказывали мне, как обычно обставлялся приезд подобного гостя в театр, как ставили гаишников у подъездов, как личная охрана шуровала по театру, не стесняясь заходить в женские гримуборные. (Однажды в «Современнике» помреж забыла предупредить про выстрел во втором акте, и когда он раздался, в разных концах зала тут же вскочили плечистые молодые люди, вызвав смутивший члена Политбюро смех в зале.)
       Так вот, когда спектакль закончился, я столкнулся с Кириленко буквально лицом к лицу. Он стоял, озираясь по сторонам, а рядом — испуганно прижавшаяся к нему его толстая стандартно-некрасивая жена вождя, и я видел: он не может понять, куда надо идти. И даже спросил, обернувшись вокруг: «А как выйти-то?» И какой-то мужик, тоже узнавший его, вдруг зло бросил: «Я бы на твоем месте в окно прыгнул!..»
       Ох, как бы я не хотел быть на месте бывшего второго или третьего человека правящей партии! Лучше к этому возрасту умереть от цирроза печени и быть похороненным друзьями-алкоголиками, зная, что слезы, которые они прольют по тебе, будут хотя и пьяные, но искренние!
       
       
       
       ОДНАЖДЫ ОН... БЫЛ КАПИТАНОМ И РЯДОВЫМ
       Да, Щекач (так его зовут друзья) был капитаном смелого бумажного кораблика «Алый парус» (тинейджерская страница «Комсомолки»), гнавшего волну по застойным водам 70-х.
       Именно в «АП» он впервые написал, что джинсы — это не тлетворное влияние Запада, а удобная молодежная одежда. И сам ходил на работу в джинсах.
       И то и другое в те годы было проявлением личного мужества.
       А кроме джинсов, он носил неизменную кожанку. Таким я и увидел его впервые — странно сказать — двадцать восемь лет назад. На двери «Алого паруса» значилось «Юрий Петрович Щекочихин» (sic!). А был Юрий Петрович тогда «красивым, двадцатидвухлетним» (тоже — sic!). Что же касается потертой вороненой кожи на его плечах, уже тогда я понял и даже зарифмовал:
       В нем главное не то, что он всегда
       в кожанке,
       как юный комиссар
       времен дорожных смут,
       а то, что говорит так быстро
       и так жарко —
       его и не расслышат, а все-таки поймут...
       Быстро и жарко говоря, Щекач открывал мне (тогда 16-летнему) Москву. Так же, как многим до и после меня.
       Тогда это делалось просто — посредством открывания не запертых, в сущности, дверей московских квартир, где жили друзья и друзья друзей. Если бы этот процесс не остановился в 90-е, сейчас бы мы уже имели монолитное гражданское общество.
       А открытей всех была однокомнатная квартира самого Щекача в Очакове. Располагалась она на первом этаже. На кухне стоял диван, и было еще одно благо — подпол с пустыми пивными бутылками. И проникали сюда многочисленные друзья и друзья друзей не только через дверь, но и через окно. Иногда глубокой ночью.
       Все это называлось «крейсер». Его капитаном тоже был Щекач. А суть его капитанства сводилась к созданию команды. Скольких же он перезнакомил и передружил! Даже первых спартаковских фанатов — с Роланом Быковым и милицейским начальством...
       А сам, наведя первые мосты между обществом и государством, пошел в армию. Рядовым.
       
       ...СТАЛ ДЕПУТАТОМ И ЮБИЛЯРОМ
       А потом Щекочихин стал настоящим журналистом-расследователем, одним из немногих тогда в стране. Перешел в «Литературку» и опубликовал там несколько знаменитых материалов. Один из них — «Деловые люди» — впервые рассказал о теневой экономике, которая уже тогда начала определять жизнь страны.
       Другой — «Лев прыгнул» — был о тогдашнем главном борце с оргпреступностью Александре Гурове, ныне одном из трех главных «медведей»...
       А сам Юра оказался в «ЯБЛОКЕ». Теперь он уже дважды депутат Госдумы.
       Но еще до этого побывал народным депутатом СССР...
       Удивительно, что общественно-политические дела не мешают Щекачу заниматься творчеством. И не только журналистикой. Он — автор нескольких пьес. Одна из них, «Ловушка № 46, рост второй», стала поворотным событием в судьбе целого театра — Центрального детского.
       Пишет Юра и прозу. Острую и печальную одновременно. Интересно, что повесть-антиутопия органично вошла в книгу Щекочихина «Рабы ГБ».
       А сейчас у Щекача в библиотеке концерна «Вечерняя Москва» выходит новая книга «Однажды я был...»
       Это тоже необычная книжка. В ней переплелись новейшая история нашей страны и биография автора, а забавные мемуары соседствуют с серьезными расследованиями. Ну а среди героев повествования такие разные люди, как шеф КГБ Крючков, кинорежиссер Герман, «авторитет» Отари Квантришвили...
       Но самое странное в «Однажды я был...», что выходит эта книга к пятидесятилетнему юбилею автора. Всем, кто знает Щекача, трудно совместить с ним такую серьезную круглую цифру.
       Тем не менее уже завтра от этого будет никуда не деться. Поздравляем! И желаем Юрию Петровичу и впредь успешно совмещать работу в нашей газете с достойным выполнением депутатских обязанностей, при этом оставаясь Щекачем.
       Публикуем две небольшие главки из его новой книги «Однажды я был...».
 
       Олег ХЛЕБНИКОВ