 Наверное,
я ненастоящий журналист. Все эти дни, когда мы были рядом,
вместе с родителями, детьми, со всеми родственниками и друзьями
заложников в реабилитационном центре в сотне метров от Театрального
центра на Дубровке, я помнил об обещании написать об этом
в нашей газете, но понимал: пока весь этот ужас не завершится,
не закончится, писать не смогу...
Теперь — попробую. Просто что запомнилось.
Когда бандиты захватили заложников, Московская наша городская
Дума не стала принимать политических деклараций, заявлений,
обращений и прочих резолюций. Многих москвичей, которые в
эти страшные минуты, часы и дни хотели бы прийти и помочь
тем, кому так тяжело — матерям, отцам, женам, мужьям, детям
заложников, — из очевидных в такой ситуации соображений безопасности
не пропускали. А нас не могли не пустить. Мы и пошли — помочь,
чем можем.
В школьном здании, что возле «Норд-Оста», в ПТУ, переименованном,
а затем и действительно переоборудованном в реабилитационный
центр, в первый момент, естественно, не хватало одеял, одежды,
стульев, телефонов, телевизоров, да много чего еще... Но это
— проще, это московские власти организовали довольно быстро.
И когда одна несчастная, измученная сутками страшного ожидания
женщина после звонка из зала на Дубровке кричала мне: «А что
вы можете? Только еду да одеяла, психологов да «скорую помощь»?
Зачем мне это сейчас, когда...» — и даже не смогла докричать,
и зарыдала, уткнувшись мне в плечо, я знал, что она во всем
права, потому что там ее дочь. И все-таки есть кровати и одеяла,
еда в столовой и чай у входа, психологи и «скорая помощь»...
Но не все заранее учтешь и сообразишь. Психологи — замечательные,
самоотверженные, профессиональные, даже те, кто очень, даже
слишком молоды.
Но почти все — женщины. А среди нескольких сотен собравшихся
в спортзале много мужчин. И немолодых мужчин. Они не плачут,
сидят замкнуто, молча или ходят бесцельно и безостановочно,
не идут на контакт. А с мужиками им проще. Которые, может,
и не такие психологи, но тоже люди, хоть и депутаты....
Отсюда, из этого спортзала, где включены все программы телевидения
одновременно, где ловят не только каждое слово, но и каждый
намек, по-другому видишь и слышишь наших телеведущих, экспертов
и аналитиков, завсегдатаев студий и каналов. Не только тех,
оголтелых, которые «никаких переговоров с бандитами, даже
если будут жертвы...», которые «надо им все обещать сейчас,
все равно никто выполнять обещания не будет...» — и это, когда
их слышат террористы.
Нет, я о других, о тех, без кого никак нельзя. Телекамеры,
радиосинхрон — это норма. Это еще и контроль власти, каждой
минуты ее реакции, ее действий в чрезвычайной ситуации.
Но, коллеги, бога ради, осторожней.
«Выпустили восемь детей, хотя, напомню, накануне террористы
сказали, что никого больше отпускать не будут»... Кому ты
это напоминаешь, милый юный телерепортер? Террористам? Чтоб
держали свое бандитское мужское слово и больше слабину не
давали?
Другой канал, сразу после штурма: «Но возможно, жертв среди
заложников гораздо больше...».
Думал даже — после того, как, дай бог, все кончится, надо
всерьез об этом говорить, какой-нибудь закон или кодекс принять.
А потом понял: дело не в профессионализме журналиста.
Понял, когда слушал доктора Рошаля — сначала подробное интервью
по телевизору, а потом и подробный разговор с сотнями людей
в нашем центре. Он был точен и осторожен в каждом слове —
чтоб не навредить, не ожесточить еще больше террористов, не
напугать родных и близких...
Это не профессия, не кодекс. Это — или есть, или нет.
В пятницу утром среди всего напряжения этих дней — звонок
с популярного развлекательного телешоу: «Как, вы не придете
на запись? Вы же обещали!». Даже не сразу понял, о чем речь.
Ведь договаривались со мной за неделю до. «Мы все понимаем,
конечно. Но это ведь только съемка сегодня, а покажем через
месяц. Нет? Жаль».
Они все понимают. И даже то, что через месяц мы все забудем.
И перед реабилитационным центром было много камер, много журналистов.
Внутрь не пускали. Один канал пытался прорваться, ссылаясь
на знакомство с Людмилой Швецовой, замом Лужкова в правительстве
Москвы, которая вместе с другим «вице» — Юрием Росляком, с
префектами Дегтевым и Виноградовым, со всей своей командой
дневали там и ночевали. Швецова послала телевизионщика — далеко.
Там были родственники, которые все время хотели говорить в
телекамеры и выходили для этого на улицу, потому что были
и те, кто категорически против телекамер. Даже общим планом.
Им это было невыносимо, ведь каждый по-своему переживает беду.
А одна женщина, помню, страшно боялась даже случайно попасть
в кадр, чтоб ее не увидела мама в Калуге: «Это ее убьет».
И воля этой женщины была в тот момент важнее, чем все вице-премьеры
и даже премьеры. И они это понимали....
В первый момент еда была из соседней фабрики-кухни. А потом
звонили без конца, предлагали помощь отовсюду — и из окрестных
домов, и из супермаркетов, и из шикарных ресторанов. Предлагали
не только еду — все предлагали. Прийти, принести, привезти
все необходимое. Но все это было, а необходимо было другое
— надежда и вера.
И вдруг у одной женщины украли из кармана мобильник. Думал
— ошибка, нервы, куда-то сунула. Но попробовали сразу позвонить
на ее номер — телефон отключен, работал карманник-профессионал.
Гадость тут даже не в самом карманном воровстве, но — в таком
месте, в такой момент. Это могла быть последняя ниточка, ведь
сын именно по этому номеру мог позвонить...
Тут все становятся родными, близкими. «Я мужик, я переживу.
А вот у нее там старшая сестра, а больше нет никого, мы здесь
познакомились, она мне теперь как дочка. Телефон запишите...»
А когда еще встречаешь давних знакомых, друзей. Однокурсница
по университету — племянник там. Другая, оцепеневшая, не сразу
узнал — дочка там, пошла не на мюзикл, в студии ирландского
танца заниматься. А Марк Розовский... А сам главный нордостовец
Георгий Васильев — помню, как сидели и слушали на маленьком
магнитофоне арии еще не рожденного мюзикла....
Рогозин комментирует на очередном телеканале. Его перебивают,
прямое включение — две женщины выбежали, их спас спецназ,
идет штурм. Возвращение в студию. «Ну так я продолжу свою
мысль...»
Многое стоит перед глазами.
И этот телефонный звонок, материнский нелепый вопрос: «Вас
там кормят?», ответ повзрослевшего ребенка оттуда: «Мама,
не задавай глупых вопросов».
И мокрая Зина Драгункина под ночным ливнем, успокаивающая
сходящих с ума женщин, кричащих и не слышащих себя мужчин,
и коллеги — Платонов, Олег Бочаров, Инна, Вера, Люда, Галя,
да все, с которыми, наверное, как и с префектами, теперь снова
перейдем на «вы»...
И СМС-сообщения оттуда, спокойные, толковые, от жены — на
мобильник мужу. Он рассказал мне, как это ей удавалось, даже
когда бандиты отобрали телефоны. Но не хочу говорить. Чтоб
будущие террористы не узнали.
Наверное — это теперь мой синдром.
Не стокгольмский.
Московский.
28.10.2002
|
|
|
Новая
газета, 28 октября 2002 г
|
 |
