Алешу давно вписали в наши учебники, энциклопедии и хрестоматии в составе легендарной троицы создателей поэтического «метареализма» 70-х: Парщиков—Жданов—Еременко. Но прочли ли? Ведь плотность его текста, сшибка метафор, сближение на высокой скорости далековатых вещей — все это требует читательских усилий. А этого сегодняшний читатель не любит. Может, теперь прочтут?
«А что такое море? — это свалка велосипедных рулей, а земля из-под ног укатила./ Море — свалка всех словарей, только твердь язык проглотила».
«Вот всего две его строки, — пробует объяснить парщиковские сближения культуролог Михаил Эпштейн, — одновременно первобытно-эпические и сверхавангардные. Языки волн напоминают о многоязычных словарях, о волнистых рулях велосипедов, заполнивших все мироздание до горизонта».
Бродский когда-то написал ему: «Алеша, Вы — поэт абсолютно уникального по русским и прочим меркам масштаба. Говоря «поэт», я имею в виду именно поэзию и, в частности, Ваши метафорические способности, их — Ваш — внерациональный вектор».
Мы ровесники и знакомы были, дружили, кажется, всю жизнь. Потому, наверное, вспоминаются прежде всего не самое значимое, мемориальное, а какие-то мелочи, пустяки…
Как тогда, в 70-х, ночи напролет говорили, пили, спорили, читали в его ясеневской комнатке стихи. Как некто попавший туда впервые, отлучился в ванную и оторопел, обнаружив там сладко спящего в корзинке младенца, моего сына.
Как в начале 90-х, когда он метался по странам и континентам, из свежеподаренного мне факса выползали его удивительные письма.
Как еще лет десять спустя после мучительного разговора, на который он был приглашен в один из самых гламурных нынешних московских ресторанов, он пришел ошалелый не столько от самого разговора, сколько он атмосферы новорусского пафоса, декора, швейцаров, салфеток, которые он живописал с той же барочной избыточностью и изощренностью, с тем же блеском своего метафорического гения, с каким в своей поэме «Я жил на поле Полтавской битвы» в описываемые им кровавые и драматические моменты истории отвлекался на подробное и феерическое описание какого-то столь любимого царем Петром бытового механизма.
Он пропадал на годы — то защищал диссертацию в Стэнфорде, то гулял где-то в Швейцарии, то фотографировал в Кельне, то писал из Амстердама. В последние годы болел, снова стал худым и кучерявым, как в студенчестве, когда (легенда? быль?) должен был у Хуциева играть Пушкина. Приезжал, и мы, гуляя по Москве, продолжали разговор как будто с того же места — даже не с абзаца, а с запятой, с полуфразы. В магнитном поле его идей и фантазий и твои мысли, ощущения сразу становились свободнее, щедрее, невероятнее.
Но в диалоге нам не дано знать, когда будет поставлена точка. Мы должны были встретиться летом. Я понимал, что он болен, что, может, это будет последняя встреча. Но и этой встречи уже не будет.
Прочитал в интернете: «Сообщают, умер поэт Алексей Парщиков. А я думал, что поэты не умирают».
Поэты не умирают.
