Человек Сергей Семенов

В Себежском районе - большие выборы.
Псковское "Яблоко" выдвинуло кандидата на должность главы района, единый список из 9 человек и 5 одномандатников на 15 депутатских мест. К 3 сентября все успешно завершили регистрацию и "вышли в поле".
6 сентября мы получили свидетельство о государственной регистрации газеты "ГражданинЪ" - областной газеты Псковского "ЯБЛОКА".
Первый номер вышел в свет 17 сентября.
Самый обсуждаемый материал в нем - интервью с Сергеем Семеновым. Это практически дословное воспроизведение разговора, состоявшегося в Себеже в субботу, 4 сентября.
Несколько очень эмоциональных откликов на этот разговор привели меня к мысли о том, что текст имеет смысл опубликовать в этом журнале.
===

Сергей Семенов: «Должна быть идеология Себежского района»



Мы знакомы уже 25 лет. В составе одной команды не первый год участвуем в общественной жизни Себежского района. Моему доброму товарищу Сергею Семенову предстоит вскоре получить оценку тысяч людей, живущих рядом с ним. Я решился спросить у него о многом, о чем раньше не спрашивал – о личном, профессиональном, общественном. Полтора часа в сентябрьский субботний день мы неспешно разговаривали один на один о главном в его жизни – о родителях, корнях, детстве, профессиональном пути, друзьях, духовных исканиях, отчаянии и надеждах. И хотя мы оба понимали, что этот разговор – в присутствии многих, это не сказалось на его открытости, искренности, откровенности. Мой друг и собеседник – гражданин, педагог, кандидат на должность главы Себежского района Сергей Григорьевич СЕМЕНОВ.
«Я одновременно со счастьем и ужасом понял, что мне страшно повезло в жизни, так повезло, как редко бывает»

- Сергей, какое самое раннее сохранившееся воспоминание твоего детства?
- (Смеется) Мне было так стыдно! Я был очень маленьким. Помню, как мы воровали яблоки из чужого сада. Нас обнаружили, все ребята побежали, а за мной погнался сторож. Мне показалось тогда, что я взлетел, то есть не бежал, а просто взлетел, и уже перепрыгнул забор, как сторож схватил меня за сандалию, и она осталась у него в руках. И я без этой сандалии пошел домой, и там рассказывал о том, что произошло.
Было еще одно потрясение. Я помню пожар, горел какой-то соседний дом. Для меня было удивительно, что вот дом, там жили люди, и вдруг это все горит, уничтожается. Помню, как женщина бегала, плакала, кричала. Эта картина запала в память.
Еще помню, как с мальчишками мы играли в индейцев. Это было на Украине, куда я каждое лето ездил к бабушке. Там были очень большие деревни, и мы все, мальчишки, играли в индейцев. Мы делали луки и стреляли в диких уток, которые плавали в местных водоемах. Мы в них, естественно, не попадали, но нам казалось, что мы великие охотники.
- Скажи, как у тебя сложилось понимание того, что значит отец, что значит мать, что они за люди…
- Огромную роль в нашей жизни играла мама, Анна Васильевна Семенова, потому что она была с нами все время. Отец, Григорий Иванович Семенов, был военным. Всё мое детство прошло практически без него. Я вставал утром, и он был уже на службе, а когда я ложился спать, он был еще на службе. Раньше были такие времена. Поэтому всё восприятие детства прошло у нас через маму. Она воспитывала нас, двоих сыновей, одевала-обувала. Мама всегда стояла у нас на первом месте. А осознание отца пришло только тогда, когда я уже пошел служить в армию.
У меня, как у любого мальчишки, в подростковом возрасте были конфликты с отцом. Отец, как я думал, меня не понимал, он был очень строгих коммунистических взглядов, вплоть до того, что при воспитании сына мог взяться за ремень.
Один эпизод в нашем общении мне запомнился отдельно. На уроке обществоведения я задал вопрос преподавателю: почему мы глушим заграничные радиостанции, если в наших головах и в наших руках – правда, зачем тогда мы должны их глушить? Это они, получается, должны нас глушить, но они ведь нас не глушат, а мы их глушим. Учительница пошла и пожаловалась отцу, и отец имел со мной долгую беседу. Но он не объяснял мне, почему мы глушим эти «голоса», он просто сказал, чтобы я больше на уроках обществоведения не задавал таких глупых вопросов.
Я осознал отца, понял эту его службу, когда сам пошел в армию. Еще в детстве у меня друг был подполковником, я видел около себя этих подполковников, майоров, капитанов, они все время меня окружали, но я никогда их не воспринимал как возможный подчиненный. И только в армии понял, что отец – это, оказывается, большая величина, что ему подчиняются. И понял, что все эти тяготы, которые он преодолевал, в том числе с солдатами и с их воспитанием, – это очень серьезно.
- А как ты увидел для себя мать и отца уже в зрелом возрасте?
- Я в детстве всегда думал, что такие, как у меня, мамы и папы у всех. Потом я одновременно со счастьем и ужасом понял, что мне страшно повезло в жизни, так повезло, как редко бывает. Я увидел, что многие люди живут без материнской любви, без отцовского плеча и тепла, без семьи. Я это понял особенно остро, когда столкнулся с этими ребятами в училище. Наверно, моя работа, с момента, когда я стал уже директором спецучилища, посвящена этой любви ко мне моих родителей. Мне захотелось отдать то, чтобы было с избытком, если об этом чувстве можно так сказать, – с избытком отдано мне. У меня еще была прекрасная бабушка по линии мамы, Екатерина Логвиновна.
Все мое детство прошло в ярчайшей любви.
- Сколько раз пришлось переезжать в детстве в связи со службой отца?
- Я родился в Московской области. Отец уже был военным. Потом были Тоцкие лагеря, потом – Германия, потом – Дальний Восток, потом – Клайпеда, потом – Закарпатская область. А когда я стал совершеннолетним, отец уехал служить в Африку. Он служил сначала в Сомали, потом в Мозамбике. Моя эпопея путешествий за отцом закончилась в Закарпатской области на Западной Украине.
- Как ты переживал постоянные переезды с места на место?
- Без проблем, спокойно. Это же, во-первых, детство и юность, друзья находятся быстро. Мне очень легко это давалось, я вообще человек позитивный. Поэтому я и в армию пришел легко, быстро находил контакты, общался. Даже интересно было.
- Кем ты хотел стать в детстве?
- Мама моя была медиком, и поэтому всю жизнь мечтала видеть меня только хирургом, а папа, конечно, мечтал видеть меня военным. Мама сделала большую ошибку: она взяла меня, еще школьника, на операцию, и это вызвало у меня такую жесткую реакцию, что наступило полное отторжение от профессии.
Мне тогда просто нравилось жить, нравилась музыка, нравились путешествия. А себя еще надо было найти. Я уже знал, что я не хочу быть медиком и не хочу быть военным. В мединститут во Владивостоке, где мы тогда жили, я не поступил, неожиданно растерялся на экзамене по биологии. Мне задали дополнительный вопрос, я знал на него ответ, но в ту минуту задумался. А экзаменатор не стала ждать, когда я додумаю.
После этого моего непоступления практически сразу отца перевели в Закарпатскую область, в город Берегово. Мы переехали, и отец-коммунист сказал мне: раз ты не поступил в институт и не хочешь быть военным, то пойдешь работать на завод. Он привел меня на Береговский опытно-экспериментальный завод, чтобы я стал пролетарием. И я отработал на заводе до армии два года токарем.
- Полезный был опыт?
- Это был очень полезный опыт для жизни. Наша семья ведь никогда не бедствовала. Мы жили по тем временам очень хорошо. Жизнь в гарнизонах: Дальний Восток, Германия; зарплаты отца, офицера, были больше, чем у многих. А когда я получил первый раз свои 70 рублей, отпахав на заводе целый месяц, я был поражен: мне казалось, что я должен был получить за такой труд у станка золотые горы. И я понял тогда, что не все так просто в этой жизни.
Это был неплохой завод, и техника там по тем временам была хорошая, и люди были грамотные. В Закарпатье был в целом достаточно высокий уровень рабочего класса, высокий уровень дисциплины, порядка, чистоты, там все было замечательно. Выпускал завод диагностические приборы для бензоколонок.
- Как ты оказался в армии?
- По призыву. На призывном пункте меня забрали танкисты. Когда я впервые залез внутрь танка, мне показалось, что это кошмар какой-то: я пришел в ужас от того, как внутри танка мало места. Т-72 был тогда еще секретным танком. Но потом мне всё понравилось. Мне нравилась служба, потому что танковые подразделения небольшие, экипаж – всего 3 человека, взвод получался – 9-10 человек. Дружба в таких экипажах – необычайная, как я знаю, на морфлоте тоже такая дружба. Была полная взаимовыручка, у нас не было дедовщины. Мы все время выполняли какую-то боевую задачу, я никогда не мог позволить, чтобы моего механика или наводчика обидели, мы держались маленькой такой семьей и помогали друг другу.
- Сколько времени ты был командиром танка?
- Я полгода был в командирской учебке. Через полгода мне дали звание младшего сержанта, и полтора года я был командиром танка.
Я до сих пор помню, что 12 сентября – День танкиста. Даже сейчас, в училище, мы накрываем детям праздничный стол, я приношу свой «дембельский альбом», разрешаю ребятам посмотреть, мальчишкам это очень интересно.

«Я думал, что я должен перевернуть мир, и казалось, что я могу это сделать»

- Как ты выбирал вуз?
- Это была целая история. И началась она как раз в армии. У моего друга, танкиста, было педагогическое образование, он закончил педагогическое училище и был преподавателем физкультуры. И он мне все время говорил: Сергей, у тебя очень получится быть учителем. Я говорю: да брось ты, у меня даже мысли такой не было – быть учителем. Мне всегда нравилось что-то придумывать, решать вопросы, руководить.
Пока я был в армии, брат Алексей поступил в Рязанское десантное училище, пошел по отцовским стопам. А я на самом деле вспомнил школу, своих учителей, и решил: получу я высшее педагогическое образование, а там видно будет.
И уж раз родился я в Московской области, то поехал туда и поступил в Коломенский педагогический пединститут, на факультет истории и методики преподавания, но под этой методикой имелись в виду методики работы в детских специальных учреждениях.
Я сейчас – единственный человек со всего нашего курса, который работает по специальности.
- Как так получилось, что тебе досталась эта специализация?
- А там другой не было. Только на этом факультете была историческая специальность, и я хотел быть историком, а методика работы в детском спецучреждении почему-то оказалась связана в этом институте с историей. Вот так сложилась судьба. Оттуда, из Коломны, меня и направили в Себеж на практику, после 4-го курса.
- Ты приехал тогда в Себеж впервые?
- Да.
- И что ты увидел?
- Себеж, конечно, потряс меня своей красотой. Спокойствием, какой-то уравновешенностью. Когда долго живешь здесь, то притупляется это чувство, это ощущение сказочности. Ты привыкаешь и забываешь, что это – сказочная красота. А человек, который впервые такое видит, поражается. И тогда это чувство сказочной красоты Себежа меня поглотило.
- …И ты попал в это самое училище…
- Да, нас было вместе со мной три человека. Меня сразу поставили на звено, так как я был после армии, такой взрослый парень, остальные просто стажировались, а я уже сразу был на смене, воспитателем.
А в училище тогда была та самая система. Это было профессиональное училище по подготовке детей на зону. Дети здесь на самом деле только укрепляли свои навыки уголовного мира. И даже хорошие ребята, которые тогда тоже попадали в училище, не могли этому противостоять.
И детей было очень много, у меня было 27 человек на одного, это ни в какие рамки не лезло, никаким педагогическим стандартам не соответствовало. По современным нормам у меня была четверть училища на одного человека.
Я помню, как изо всех сил старался, но у меня еще не было опыта противостояния, опыта борьбы, то есть даже если бы мне в тот момент дали руль, я бы не справился.
- Практика длилась долго?
- Полтора месяца.
- И как ты оказался здесь на постоянной работе?
- Было распределение. Я попал как раз на год всесоюзного распределения. Дальний Восток я знал по детству, мне особенно туда уже не хотелось, я провел там много времени. И когда меня вызвали на предварительный разговор еще до распределения, я сказал, что хочу поехать в Себеж. И поехал в Себеж
- Твое решение было связано с выбором места жительства или с выбором места работы?
- И с местом жизни, и с местом работы. Мне было интересно, я был молод. Я думал, что я должен перевернуть мир, и казалось, что я могу это сделать. Поэтому я приехал сюда.
- Сколько лет ты отработал в училище тогда?
- Два года.
- Что ты пытался сделать?
- Мне очень хотелось, чтобы не было униженных, и я изо всех сил старался, чтобы их не было. Поддерживал ребят, которым тяжело жилось по этим уголовным «законам», они же были фактически прислугой, мыли и убирали за всех, им страшно доставалось. Только отвернешься, и тут же видишь, что он снова с тряпкой. И самое главное, что противостоять этой системе можно было только в ту минуту, когда ты был рядом с ним, только временно.
Ребенок чувствовал, что мы не можем защитить его, поэтому он прогибался под силу, которая была там реальной властью. Мне хотелось, в первую очередь, изменить взаимоотношения детей между собой. Я еще не понимал тогда, что надо было ломать полностью всю эту пагубную систему.
Я думал тогда, и даже когда стал потом директором, тоже сначала считал, что сделаю все это мягко, но мягко ничего не получалось.
Сама система была просто недееспособна, ее невозможно было поправить как-то, ее надо было менять в корне, полностью. Такой возможности у меня не было. Поэтому, измучившись вконец, я сначала уехал к родителям, а потом вернулся в Себеж, потому что не мог уже с ним расстаться, пришел в Себежский сельхозтехникум и работал там с большим удовольствием три года.
- И как ты стал секретарем районной комиссии по делам несовершеннолетних?
- Это было совершенно неожиданно. Ко мне подошел знакомый парень, секретарь комсомольской организации, и предложил мне эту работу, зарплата была та же, общение с людьми тоже было большое, что мне нравилось, и можно было эту работу совмещать с работой в техникуме. Так работ стало две.

«По глазам детей можно определить, есть в учреждении Божья искра или ее нет»

- Как ты вернулся в спецучилище?
- Очень долго меня сватал туда Пётр Иванович Штылун, я же был секретарем комиссии по делам несовершеннолетних, а он – как заместитель председателя райисполкома – председателем комиссии, и мы постоянно общались. Мы оба понимали, что надо было кого-то нового найти для руководства училищем, но я очень долго отказывал Штылуну, сопротивлялся, сопротивлялся изо всех сил, пока не случилось несчастье: мама ушла из жизни. Я переживал это очень сильно. Долгое время я не мог думать ни о чем другом: ни о работе, ни о чем-то ином. Я всеми мыслями был с ушедшей мамой.
В какой-то момент я понял, что надо как-то изменить мою жизнь, сильно напрячь ее физически, чтобы просто выстоять в той ситуации, поэтому я решил, что приму это предложение и пойду сюда где-то на год, загружу себя работой по полной, до донышка, и так переживу этот кризис. Это было в 1995 году.
Мне казалось, что даже за год в должности директора здесь можно было что-то сделать существенное, а потом меня очень быстро затянуло. И я понял, что действительно могу здесь много сделать, тем более что тогда в министерство образования и науки России, в департамент по воспитанию и социальной защите детей пришла Галина Николаевна Тростанецкая, которая сознательно ломала эту криминальную систему в спецучилищах, помогала тем, кто этим занимался.
То есть я попал в нужное время в нужное место, в движение того маховика, который она раскручивала, я оказался тоже в системе – новой системе, которая приходила на смену старой, криминальной.
Тогда для спецучилищ были наконец уменьшены нормы по количеству детей, перестали «долбить» директоров за самовольные уходы ребят (побеги), понимая их неизбежность. Основная задача теперь – это реабилитация: психологическая, медицинская, социальная. Начала работать наука, стало интересно работать в этой системе, появились перспективы и планы.
Нас, директоров, стали собирать, возили по миру, показывали такие же учреждения в других странах, и я подумал: а почему мы не можем сделать в России так, как, например, в том же Израиле, где в основе этой системы работает наука. Да, там присутствует и система наказаний, но в первую очередь там с ребенком работают психологи, социальные педагоги, всё организовано разумно и понятно. Там работают в первую очередь с душой человека.
Поэтому здесь, в Себеже, я сделал попытку, собирая понемножку опыт отовсюду, сравнить его, сделать выводы и применить на практике. Здесь собран сейчас опыт директора Колпинского (под Санкт-Петербургом) спецучилища Анатолия Дмитриевича Казакевича, опыт датских учреждений, опыт Польши, мне очень там понравилось.
- Когда ты понял, что сможешь сломать существовавшую в училище уголовную систему среди детей и среди взрослых?
- Меня очень поддерживал в первые годы моего директорства Анатолий Дмитриевич Казакевич, у него ведь не было этой уголовной системы, изначально, его училище выросло на чистой площадке, не на основе детской колонии, как это произошло в Себеже, то есть без этого «уголовного хвоста», который долгое время был проклятием Себежского училища.
Колпино был самый яркий пример для нас – мы просто видели, что жизнь такого училища без уголовных «законов» возможна.
Мы стали возить туда, в Колпино, своих детей, к тем ребятам, и я говорил своим: ребята, посмотрите, как они живут, нет у них «законов», нет у них «фраеров». Колпинское училище было нашим «локомотивом».
- И Казакевич – твоей путеводной звездой в работе?
- Это был мой духовный наставник. Из того, что есть во мне как в педагоге, половина – его. Когда Анатолий Дмитриевич ушел, это была тяжелейшая утрата, я помню то состояние до сих пор.
По стечению обстоятельств получилось так, наверно, это было провидение, что мы с ребятами в тот день приехали на экскурсию в Санкт-Петербург. Мы были на экскурсии, и я разговаривал с ним по мобильному телефону. И по разговору чувствовал, что ему плохо.
Он очень тяжело болел, у него была онкология, два раза оперированная, и я знал, что это последние недели его жизни, я приезжал к нему и раньше.
И вместо того, чтобы сказать ему тогда по телефону самые хорошие, самые прекрасные слова, все самое-самое-самое, я молол какую-то ерунду, что вот мы стоим тут, вот смотрим на это, хотя у меня уже всё в душе холодело от ужаса предчувствия, потому что я всё понимал, но не мог найти этих последних слов. И, видно, он тоже хотел мне что-то сказать очень важное, последнее, и мы с ним так ни о чем говорили друг с другом, и в какой-то момент он отключился. А минут через 5-7 мне позвонили и сказали, что он умер.
И я сразу же сел.
С одним товарищем мы приехали к нему домой, а его жена ничего не делала после его смерти, только накрыла его одеялом. Мы открыли его, и увидели на щеке одинокую такую слезу. Думаю, он понимал, что умирает, и появилась у него в последнюю минуту жизни эта одна слеза. Я смотрел на его лицо и думал: вытереть – не вытереть, вытереть – не вытереть. И понял: не надо вытирать, это – его слеза. Мы закрыли ему глаза, попросил я у его жены стакан водки, выпил, и остался до похорон.
Очень много было народа, и все понимали, что ушел великий человек. Очень жалко, что он мысли свои и мудрость свою не изложил ни на бумаге, ни где-то еще, то есть эта мудрость осталась, например, во мне, в его преемнике, в других людях.
- Как у тебя наступил положительный перелом в училище?
- Довольно быстро стало ясно, что дети, большинство из которых мучились, перестроились быстро, они «выходили» из «законов», а взрослым было тяжело перестроиться, взрослых тяжело было переубедить, доказать, что им самим будет легче, когда наше учреждение действительно превратится в детское учреждение.
Взрослые говорили мне: а как мы без командиров, без старших из числа детей, как мы их удержим? Я им отвечал: а кто здесь работает – дети или вы? Работайте! Дети не должны и не будут работать за вас. Ведь дети потому и жили по этим «законам», что они другой жизни не знали и не мыслили, у них не было другого опыта в училище, кроме этих уголовных порядков, но взрослые-то не имеют право так жить и вести в этом русле детей!
Сначала было очень тяжело, и сейчас есть проблемы, но мы не сталкиваемся уже с ярой уголовщиной, озлобленностью, ожесточенностью по отношению к нам, то есть дети нам верят. Они знают, что мы им зла не желаем и – самое главное – не будет ни физического насилия, ни психического, никакого.
По глазам детей можно определить, есть в учреждении Божья искра или ее нет, она подавлена и все идет под прессом или движется человеческим путем.
Да, есть у нас разочарования, есть потери, иногда бывает и отчаяние, но в целом есть движение вперед.
- Как сотрудники восприняли твою идею перестроить всю систему работы училища?
- Поначалу в штыки, конечно, с неверием. Почему в штыки? Потому что вообще не верили, что может быть иначе. Потому что многие до этого пытались, но не получалось. И тяжело было. Очень тяжело. Я помню, что даже хорошие и опытные педагоги не верили. Один педагог так мне и сказала: «Сергей Григорьевич, неужели вы во все это верите?». И для меня это был шок, потому я считал ее очень грамотным специалистом, интеллигентным человеком, считал, что это вообще – моя опора. Вот это огромное сомнение: «неужели вы во все это верите?» я до сих пор помню. Я тогда буквально открыл рот и, удивившись, остановился. Думаю: «Боже мой, если она так говорит, что же тогда остальные, как же они думают об этом?».
- Вот приходят сюда эти несчастные дети, они сложные, но они в первую очередь несчастные. Это результат ошибок семьи, ошибок общества, это фатальный какой-то результат, неизбежный или нет?
- Наверно, это стечение всех обстоятельств. Хотя основа основ, я считаю, – семья. Почему мы сейчас изо всех сил детей отправляем на каникулы, с согласия родителей, конечно, даже к родителям, уже лишенным родительских прав? Мы большую работу проводим с этими семьями, конечно. Потому что из опыта моей жизни, педагогического опыта, какие бы родители ни были, почти всегда дети идеализируют родителей, все равно они их любят.
Поэтому я все время говорю своим сотрудникам: возьмите эту любовь «на вооружение», вместе с этой любовью к мальчишке идите к этим родителям. Нельзя плохо говорить о родителях.
Сейчас, конечно, дети оказываются еще более несчастными, чем были несколько десятков лет назад. Во-первых, очень сильно упал образовательный ценз. Когда я начинал работать, у нас не было детей, которые не умеют читать и писать. Сейчас они есть. Мы начинаем с того, что просто учим их читать и писать. Естественно, если семья не дает эмоциональный заряд ребенку, то мы пытаемся восполнить те камешки, те кирпичики, которые не были заложены в строение ребенка семьей, чтобы основа, на которой будет держаться человек, была прочная, чтобы он не рухнул.
- Как ты видишь, что ребенок внутренне меняется?
- Я определяю состояние ребенка по тому, вызывает ли у меня лично ребенок напряжение или нет. Если вызывает, то я знаю, что он может что-то совершить. А когда я чувствую, что мне свободно с ним, у меня нет озабоченности, опасений в отношениях с ним, тогда я понимаю, что ребенок меняется в положительную сторону. Но бывает всякое: парень меняется, меняется, меняется, потом раз – и назад.
Особенно часто так получается в конце пребывания в училище, вот он шел, шел, становился лучше, лучше, лучше, остается месяца 2-3, и вдруг ребенок резко меняется на глазах, срывается. Потому что наступает момент страха – страха за то, что его ждет, за то, в чем он не уверен.
Вот почему мы стали отпускать их на каникулы, чтобы они заранее видели, что ждет их дома. Мы же не просто их отпускаем, мы говорим: ребята, ищите работу, ищите учебу, чтобы не было боязни перехода в эту жизнь. Но они практически все боятся.
- Они боятся возвращаться в ту самую жизнь, которая привела их сюда…
- Да, они боятся, что они не выдержат, что они не смогут удержаться, что у них не будет поддержки. Ведь самое страшное, когда наши дети уходят, это то, что только в редких областях, районах есть четкая, умная система поддержки этих ребят, вышедших из специальных училищ, из интернатов. Здесь же надо вести большую психологическую и социальную работу, чтобы удержать их хотя бы год, два, три обязательно, пока они еще неустойчивы, поначалу как бы в руках подержать, как ребеночка, дать ему посыл, чтобы дальше он пошел сам.
Мы подготавливаем это самостоятельное движение человека, доводим его до какого-то момента. До кого-то наши усилия доходят, конечно, до кого-то не доходят. До кого-то – сразу, до кого-то – потом, со временем.
- Скажи коротко, что в принципе делает с человеком это училище, в том виде, в каком ты его сейчас отстраиваешь?
- Дает шанс. Это – самое главное. Мы просто даем ребенку шанс на нормальную жизнь.

«У нас появился совершенно другой стандарт работы»

- Скажи, как здесь, в училище, появились датчане и все эти колоссальные проекты, связанные с Гансом Кристианом Андерсеном и огромным переустройством всего училищного хозяйства?
- Когда мы искали символику для училища, и придумалась символика гадкого утенка, понятно было, что это – Ганс Христиан Андерсен, и нам захотелось побольше узнать о родине Андерсена.
- Почему все-таки гадкий утенок?
- Я искал символ очень долго, был даже объявлен конкурс среди ребят, я думал, что должна ведь быть какая-то общая, символическая идея у всей организации, изюминка. И однажды под утро приснился мне этот гадкий утенок. И я подумал: «Господи, так вот же оно, вот она, идея!»
- Это в каком году было?
- В 1996-м, наверно.
- К тому времени вы уже эти бандитские «законы» победили?
- Нет, как раз гадкий утенок, который должен в итоге стать лебедем, и помогал нам побеждать эти «законы». Это произошло не за год и не за два. Мы пять лет боролись с этими «законами». Пять лет надо было положить на то, чтобы сделать самую «грязную работу».
И когда эта символика появилась, в том числе флаг, мы стали искать выход на Данию. Я обратился в датское посольство, в сельскохозяйственный отдел, потому что это были 1990-е годы, и мы хотели, чтобы датская сторона помогла нам организовать учебное фермерское хозяйство, такая была у нас идея.
Дело в том, что когда распадалась социалистическая система, при которой производственное обучение в училище шло в основном по металлообработке, все очень быстро «накрылось медным тазом». Надо было искать, чем занять детей, и мы вышли на сельское хозяйство. Мы взяли землю, нам выделили хороший участок, и начали заниматься сельским хозяйством с перспективой на технологическую помощь Дании, все-таки это современная аграрная страна.
Мы по-прежнему этим занимаемся, у нас есть немного своей техники, включая разрешенную для использования детьми, и работают три аграрные учебные группы. Есть группа животноводов, мы ее сохраняем. У нас заключен договор с хозяйством в Козлово, мы готовим мастеров по уходу за животными. И также есть две группы растениеводов. Здесь мы двигаемся с каждым годом все дальше и дальше.
Самое главное – увлечь детей. Кроме того, весь труд воспитанников в училище оплачивается. Если парень 2 часа работал, мы 2 часа должны ему оплатить. С деньгами тяжеловато, потому что продукция идет не на рынок, а на внутреннее потребление, но мы постоянно изыскиваем средства для оплаты труда учащихся. Человек не должен работать бесплатно. Труд оплачивается.
Но тогда, в начале 1990-х, датчане ничем не могли помочь нам, не было у них таких социальных проектов.
А через год раздался звонок, что в датском консульстве в Санкт-Петербурге есть возможность получить средства на небольшой проект.
Мы тогда сделали заявку на спортивный инвентарь, это был, как сейчас помню, теннисный стол, и на медицинское оборудование. Приезжали датчане, сам консул приезжал, на нас посмотрел, увидел, как все это было сделано, установлено, использовалось. И нас увидели, нас узнали, мы попали в эту «обойму». Затем консул вывел нас на Датский институт культуры, директор этого института Рики Хелмс приехала в Себеж, посмотрела, что мы тут делаем, ей тоже стало интересно.
Вслед за ней приезжали еще разные датские делегации, а потом, совершенно неожиданно, когда отмечалось 200-летие Андерсена, меня номинировали на специальный юбилейный Международный приз Ганса Христиана Андерсена. Было около 10 тысяч номинантов, потому что едва ли не каждая датская организация могла предложить претендентов, и я совершенно не ожидал, но получил приз Андерсена в том году, и затем был назначен Посланником Андерсена в России. В тот год было назначено 12 посланников Андерсена.
- Скажи, что дали училищу с точки зрения развития внутренней жизни отношения с датчанами?
- Мы сразу же, в тот же год, нашли своих друзей, то есть датчане нам нашли специальную школу такого же профиля в Дании. Она имеет огромнейшую историю, год основания этой школы – 1902. Но уже тогда в Дании все принципы, по которым мы живем сейчас, существовали. Я смотрел историю этой школы, они прошли тоже долгое становление, через сельское хозяйство, через трудовое обучение, сейчас там этого нет, там в основном – образование и психологическая, социальная работа с детьми.
Кроме того, эта школа очень большое внимание уделяет общению детей с животными. В Дании около 40 таких школ, и у каждой школы есть своя специализация. Каждый ребенок долго изучается, и только после этого его направляют по его способностям – то ли это спортивная специализация спецшколы, то ли музыкальная. Всё продумано. Ребенка там не возьмут и не кинут куда попало.
Мы ездили туда и с детьми, и с сотрудниками. Именно в Дании мы увидели совершенно иную организацию быта у детей: отдельные комнаты, душевые, качественная санитарная и бытовая техника. После этого мы – первыми из российских спецучилищ – стали полностью перестраивать быт своих детей здесь, в Себеже. У нас появился совершенно другой стандарт работы.
Датчане до глубокой старости очень оптимистичны, жизнерадостны и энергичны, самое главное – энергичны, как будто их зарядили, они постоянно что-то делают, делают, делают. Это, наверно, дает долголетие в жизни и, кроме того, датчан признали «самой счастливой нацией в мире».
Они постоянно трудятся, и труд приносит им радость.